(Текст выступления на конференции “Влечение смерти” в Музее сновидений Фрейда, сентябрь 2015г.)
В вопросе о влечении смерти я буду двигаться сразу в нескольких плоскостях. Во-
первых, вслед за мыслями Фрейда и Лакана, и здесь я сразу скажу, что ни, тот ни другой в этом вопросе не радует стройностью своих рассуждений, и уж точно не торопятся сделать так, чтобы нам всем, касательно вопроса влечения смерти, стало все ясно и понятно. От себя я также не могу обещать того, что ход моих мыслей будет абсолютно прозрачным, но мы должны учитывать, что тема невероятно сложная, глубокая, и требует определенного усилия. Вторая плоскость, в которой развивается ход моих мыслей – это возникающие вопросы, по ходу погружения в тексты, которые чем глубже, тем очевиднее наращивали скорость своих появлений. И третья плоскость, это та конечная точка, которую я вынесла в заглавие своего текста. На самом деле я не хочу надолго затягивать вступление, материала достаточно много, и поэтому сразу перейду к вопросу, который условно я бы обозначила следующим образом: «что есть влечения жизни?».
Вопрос звучит немного парадоксально, на мой взгляд, ведь эта статья направлена на то, чтобы хоть в какой-то мере концептуализировать понятие «влечение смерти», но давайте все же коснемся того, материала, который при этой концептуализации перед нами неминуемо предстает, и через него я покажу вам, почему у меня этот вопрос возник.
Начну я, пожалуй, с самого простого, с чего только можно начать, а именно с вопроса – зачем вообще Фрейду понадобилось говорить о влечении смерти? Вопрос действительно достаточно простой, и если вспомнить работу, в которой влечение смерти впервые появляется и разрабатывается, то ответ очевиден – потому что, то о чем Фрейд писал 5 лет назад, когда сводил функцию влечения к принципу удовольствия со временем оказалось недостаточным, в плане того, что исключительно к этому принципу, влечения явно не сводились.
Итак, все мы прекрасно знаем, что первое упоминание Фрейда о влечении смерти появляется в работе, которая писалась достаточно длительное время и была опубликована в конце 1920 года, в работе «По ту сторону принципа удовольствия». По сути, от чего отталкивается Фрейд в своих поисках чего-то еще, чего-то, что по ту сторону принципа удовольствия, это размышления о военном неврозе, который стал чрезмерно распространенным явлением после окончившейся войны, и наблюдение за собственным внуком. И то, и другое все прекрасно помнят, но вопрос в том, на чем акцентирует свое внимание Фрейд в описанных случаях, что им подчеркивается и что он ставит под сомнение.
Касательно детской игры Фрейд описывает нам следующее.. коснусь ее буквально в двух словах. Милый ребенок, с «примерным» характером, добросовестно соблюдающий запреты, имеет только одну досадную привычку: забрасывать все маленькие предметы, которые попадают ему в руки, далеко от себя в угол комнаты, под кровать. При этом он с выражением интереса и удовлетворения издает громкое протяжное «о-о-о». Затем Фрейду удается заметить, что у этой игры есть второй такт, когда этот прелестный мальчик, точно также закидывает за край кровати катушку, держа ее при этом за веревочку, но потом вытаскивает эту катушку за бечевку из кровати, приветствуя на этот раз ее появление радостным «а-а». Фрейд подчеркивает, что первое действие разыгрывалось несравненно чаще, и одно это уже дает нам основание усомниться в том, что эта игра полностью согласуется с принципом удовольствия. Что здесь мы видим попытку пережить событие, которое задело его за живое.
И здесь хочется подчеркнуть, что он буквально рефреном повторяет одну и ту же, крайне ценную мысль, что в этом случае мы видим попытки справиться с чем-то травмирующим, и, что наиболее важно, это то, что принцип удовольствия мы наблюдаем как раз-таки за этой чертой, за чертой попыток овладевания. Так вот вопрос для Фрейда возникает в (не)связанности стремления к овладеванию, ее независимости от принципа удовольствия, как тенденции по происхождению гораздо более ранней. (стр.240, «Психология бессознательного). По поводу этого Фрейд говорит следующее: «..мы убеждаемся, что и при господстве принципа удовольствия существует достаточно средств и способов, чтобы сделать само по себе неприятное переживание предметом воспоминаний и психической переработки. Пусть этими случаями и ситуациями, завершающимися в итоге получением удовольствия, занимается эстетика, руководствующаяся экономическим принципом; для наших целей они ничего не дают, ибо предполагают существование и господство принципа удовольствия и не свидетельствуют о действенности тенденций, находящихся по ту сторону принципа удовольствия, то есть тенденций, более ранних по происхождению и независимых от него». (стр.241) То есть по сути логика следующая, есть некое событие, за которым появляется стремление к овладеванию им, и далее уже разворачивается логика принципа удовольствия. Охватывает ли принцип удовольствия то, что ему предшествует? В том то и дело, и мне кажется для Фрейда не возникло бы здесь вопроса, если бы это событие оказывалось полностью подчинено, тогда и следов чего-то еще возможно бы вовсе не возникло. И, к примеру, разговор о принципе навязчивого повторения также оказался бы вне фокуса. Но именно на этом Фрейд и настаивает, когда подчеркивает независимость стремления к овладеванию от принципа удовольствия, как тенденции более ранней по происхождению. Что само влечение, как таковое, вовсе не подразумевает под собой парную работу с принципом удовольствия.
Почему этот вопрос так важен, и почему я вслед за Фрейдом так на нем настаиваю? Возможно я сейчас несколько преждевременно говорю об этом, но как мне кажется уже сейчас важно поставить этот акцент, который в принципе задает нам координаты дискуссии о влечении смерти. Так вот как можно прочитать саму фразу о том, что, что-то не подчинено принципу удовольствия? А читается она, и это отчетливо видно даже во фрейдовском тексте, что что-то не избывается. Вот именно это и является основополагающим, как мне кажется – то, что психический аппарат пытается избыть посредством принципа удовольствия, но то, что избыть невозможно. И это главное. Теперь давайте задумаемся почему невозможно?
Если бы сейчас мы обратились к текстам Лакана, то возможно все стало бы гораздо яснее, так как Лакан схватывает эту мысль достаточно четко, но давайте не будем торопиться, так как к Лакану нам еще предстоит подойти, а посмотрим, что же все-таки Фрейд говорит об этом.
Обратимся для этого к примеру травматического невроза. Окончившаяся недавно война, как пишет Фрейд – ужасная война, привела к появлению огромного количества таких заболеваний, и то, что Фрейд наблюдает в них, позволяет ему ухватить крайне важные для психоанализа мысли. Посредством картины психического аппарата, Фрейд прорисовывает нам травматическое событие и его воздействие. Картина, если ее представить схематически, достаточно проста: Фрейд выстраивает живой организм через системы, разделяя их на внутренние и внешние слои. Я не буду подробно описывать их работу, так как по сути нам важно только то, что внешний слой, который обращен к внешнему миру, оказывается буквально прожженным от интенсивного постоянного воздействия, как говорит Фрейд, прожженным настолько, что не способен уже на дальнейшую модификацию, поэтому он его также называет корковым слоем. В разговоре о травматическом неврозе корковый слой вызывает интерес потому, что он служит некой защитой от внешнего мира, защитой для внутренних систем от лишнего раздражения. Так вот, совершенно новые вопросы, которые открываются в процессе анализа травматического невроза, позволяют сформулировать Фрейду ценную мысль, которая сводится к следующему: при травматическом неврозе суть не в том, что травма приходит извне.. вовсе нет! Суть в том, что внутренние системы не были готовы к этой атаке. И это отчетливо видно, когда Фрейд, демонстрируя прорыв травматического события, подчеркивает, что мощнейшей атаке извне удалось пробить эту защиту и застать обескураженными внутренние системы, не готовыми справиться с колоссальным воздействием на них, не готовыми к гиперкатексису. То есть, еще раз повторюсь, что с одной стороны да, в травматическом неврозе речь действительно идет о прорыве внешнего слоя, и возможно это могло стать отдельным разговором о сбое функции его работы. Но Фрейда это мало интересует, так как демонстрация работы внешнего нужна была ему, чтобы показать, что внутренние системы, оказываются защищенными, и это значит, что возбуждения внутри этой системы работают в неком привычном режиме, то есть он уводит совершенно в другую сторону, и то, что он формулирует, с помощью этого примера, сводится к тому, что травма преобразовывается во внутреннюю, так как разлаживает работу внутренних систем и высвобождает тем самым самый обильный источник такого внутреннего возбуждения. Этот обильный источник и есть влечения.
А теперь давайте сложим наши выводы, и попробуем двинуться еще чуть дальше. Сделать я это постараюсь через тот вопрос, который, не знаю возникал ли у вас, но вот лично для меня это долгое время было загадкой. Вопрос следующий: почему Фрейд обращается именно к этим двум примерам? Причем вопрос как к каждому примеру по отдельности, так и к тому, чем они дополняют друг друга, ведь не зря же он описывает их один за другим. Давайте еще раз вернемся к ним – травматический невроз и детская игра, которая делает что? И мы уже помним, что Фрейд неоднократно настаивает на том, что в детской игре разговор идет не о принципе удовольствия, а о избывании травмы.
Травма и там и там. И один ответ, что именно логика травмы их объединяет. Но ведь есть еще несколько нюансов.
Относительно детской игры, обратите еще раз внимание, Фрейд говорит нам, что здесь мы имеем дело с чем-то таким, к чему подобраться в принципе невозможно – есть что-то, зачем следует, появляется детская игра. И здесь крайне важно ухватить всю суть того что он говорит – до игры этого нет, в этом и проблема. Нет той логики, которую мы как психоаналитики можем проанализировать и понять – вот грядет нечто, что повлечет за собой событие, которое будет травматичным событием для юного субъекта, и которое ему в последствии надо будет избывать всеми возможными путями. В том то и дело, что все это не предшествует, но только с появлением игры, задним числом мы об этом предшествии говорим. И как мы уже отметили, избыть эту травму невозможно, так как сам механизм, который эту работу осуществляет, является (по)следствием травмы, травма запускает работу чего-то, что-то начинает работать и определяет некую область как условно травматическую.
А, вот пример с травматическим неврозом как раз-таки позволяет показать и топически и экономически всю подоплеку появления и работы травмы.
То есть, еще раз, через пример с травматическим неврозом мы видим картину того, как некое событие разлаживает работу внутренних систем, и высвобождает влечения, а через детскую игру начало их работы, направленную на стремление избыть, и неизбывность этого напряжения, через все те метки, которые мы впоследствии в игре можем наблюдать.
И здесь, если уж совсем тезисно коснуться дальнейших мыслей Фрейда, то сводит он их к тому, что попытка справиться с возбуждением, или как еще он говорит, попытка связывания этого возбуждения, есть не что иное как стремление к восстановлению прежнего состояния, выражение консервативной природы живого. Именно это стремление Фрейд именует влечением смерти.
И вот теперь попробуйте вместе со мной задаться вопросом, с которого я начала разворачивать эту мысль: хорошо, допустим мы действительно можем оттолкнуться от того, что в живом организме происходит тот алгоритм тактов, которые нам с вами уже удалось сформулировать, если работа тех влечений, которую демонстрирует нам Фрейд, и в самом деле направлена на то, чтобы вернуть, восстановить прежнее состояние, и более того, эти влечения вернуться к неживому, Фрейд абсолютно однозначно считает первыми, то сам собою напрашивается только один вопрос – откуда берутся влечения жизни? С одной стороны, да, Фрейд выделяет в той же работе «по ту сторону принципа удовольствия» сексуальные влечения, которые возможно нейтрализуют влечения смерти, но с другой, выделив их он тут же подчеркивает, что даже сексуальные влечения по сути стремятся к той же цели, и «…общее свойство всех влечений действительно заключается в том, что они стремятся восстановить прежнее состояние…»
То есть, вы понимаете, здесь на самом деле возникает вопрос, так как, то место, которое удается нащупать Фрейду, действительно позволяет нам наметить, и в последующем концептуализировать первичную травму, как то, что запускает работу влечений смерти. Но тогда исчезают следы, которые указывали бы нам на то место, из которого предположительно бы возникали влечения жизни, как другие влечения. Важно, что я говорю не просто о появлении какой-то другой логики, а следуя за Фрейдом пытаюсь понять – есть ли какие-то другие влечения, именно другой вид влечений, кроме влечения смерти? И ответ, который я могу дать уже сейчас заключается в следующем – никаких других влечений, кроме влечений смерти не существует! И я рада, что Айтен уже озвучила эту мысль в своем выступлении, рада потому, что как по мне, так это крайне серьезное заявление, на которое я не могла решитьмя долгое время, и сейчас я попробую объяснить почему. Потому что здесь возникает абсолютно справедливый вопрос, что если исходить из этого вывода, то получается достаточно странная картина, в которой мы видим только одну логику работы влечений. Действительно ли эта логика одна?3
6 Но ведь здесь возникает другой очень тонкий нюанс, который не оставляет в покое и Фрейда, и мы видим, как в работе «По ту сторону принципа удовольствия», так и в последующей статье «Я и Оно» он сам непрестанно артикулирует вопрос за вопросом, в попытке понять, откуда предстает то, а оно несомненно перед нами как перед аналитиками предстает, то, что мы называем влечением жизни?
И теперь давайте еще раз вернемся к детской игре, и пошагово проследим весь тот путь, который нам прочерчивает Фрейд. Итак, Фрейд говорит, что то, что мы видим, как игру, является неким итогом работы, которая уже была проделана. Ведь сначала то, что делал его внук сводилось к забрасыванию предметов, и при этом произносился только один звук, и только потом появляется второй такт, к которому добавляется второй звук, и что еще важнее другой звук отличен от первого, что и позволяет Фрейду назвать эту игру «Fort Da»… не знаю, понимаете ли вы уже к чему я клоню, и если помните, я уже говорила выше о том, что есть еще одна немаловажная, и я бы даже сказала принципиальная деталь, в примере с детской игрой, и теперь я предлагаю ее коснуться.
Клоню я к той знакомой уже для нас мысли, о том, что в этой игре перед нами следы первичной символизации, первая разметка, которую Лакан впоследствии назовет разметкой существования\не существования.. но мы до этого еще с вами дойдем. Что нам это дает? А то, что именно отсюда, с момента появления второго такта, и это подмечает даже Фрейд, появляются следы работы принципа удовольствия, того принципа, который не так много лет назад был описан, как работник на службе у влечений жизни. Теперь, я думаю моя мысль проясняется – перед нами разворачиваются буквально такты. То историческое предшествование, событие, которое задним числом появляется исключительно через следы первичной символизации, демонстрирует нам, ни много, ни мало, как то, что эта символизация и есть тот механизм, который с одной стороны был запущен работой влечений, а с другой, преломил саму траекторию, логику этой работы – то противоречие, которое внутри самой первичной символизации предстает, задает противоречие влечений как таковых! Я еще раз подытожу, и скажу, влечения как вид, мы можем выделить только одни, это влечения смерти, влечения, которые стремятся вернуть организм в прежнее состояние, никаких других влечений нет. Но то противоречие в них, которое мы условно называем как противоречие между влечениями жизни и влечениями смерти, то усложнение, в котором искажена работа влечений смерти, возникает вслед за той разметкой, которую задает первичная символизация, именно вслед за ней происходит то, что Фрейд предполагает, как возможный путь зарождения сознания.
И вот здесь я перейду к Лакану. И перейду я к нему, оставив для себя на полях вопрос, что нам дает то, что суть влечений, это влечение смерти? И именно так сформулированный вопрос подталкивает меня к тому, чтобы сделать этот переход, так как на мой взгляд, это и есть то новое, что удается Лакану ухватить, опираясь на всю ту теорию, которую разрабатывает Фрейд, когда говорит о влечениях смерти.
Итак, Лакан в своих лекциях неоднократно возвращается к разговору о влечениях. Например, в 11 семинаре Лакан обращается к четырем терминам влечения, и акцентируя внимание на одном из них, на «натиск», он подчеркивает принципиальный момент, что «…Reiz, возбуждение, о котором в связи с влечением идет речь, отличается от любой стимуляции, берущей начало во внешнем мире». (стр.175) Что это возбуждение внутреннее, и что напор никаких потребностей не имеет к влечению никакого отношения. Этот момент оказывается существенным, так как позволяет определить, что нагрузка влечений представляет собой постоянную силу, то есть, что влечение не имеет отношения ни к какой кинематической энергии, и таким образом не может разрешиться движением. Мысль эта важна, так как одним этим фактом позволяет полностью устранить «уподобление влечения биологической функции, которая всегда имеет определенный ритм». (стр.175) В этом же семинаре он уводит разговор о влечениях в плоскость их пересечения с символическим. И опять же подчеркивает тот факт, что в мире субъекта нет ничего биологического, так как все биологическое неминуемо преломляется через призму символического, и в момент этого преломления перестает быть биологическим как таковым. И даже тщетные попытки выделить биологическое как до-символическое оказываются невозможными, и мы видим эту мысль уже у Фрейда, так как момент, когда оно, это биологическое о себе заявляет, уже всегда сопряжено с работой символического регистра. И это одно направление, по которому можно было бы пойти вслед за Лаканом.
Но я, все же, поведу немного другим путем, так как для меня действительно был интересен вопрос, в чем может заключаться клиническая ценность того факта, что суть влечений – это влечение смерти. И я обращусь к 7 семинару, где разговор завязывается вокруг того, что Лакан вводит категорию вещи, и то что нам важно, что концептуализация этой категории неминуемо затрагивает разговор о влечениях смерти. Именно на этой перспективе, перспективе сопряженности Вещи и влечений смерти, я хочу подытожить и закончить свое выступление.
Итак, о тех координатах, которые предлагает нам Лакан в подходе к влечениям смерти, он говорит буквально следующее: «…для любого, кто подходит к влечению серьезно, пытаясь понять, что под ним разумеет Фрейд, оно представляется чем-то необычайно сложным. Оно отнюдь не сводится к совокупности в самом широком, энергетическом, смысле понятых устремлений. Оно включает историческое измерение […] которое нетрудно заметить благодаря той настоятельности, с которой оно о себе заявляет, – ведь оно соотносится с чем-то памятным, а памятным может быть то, что некогда оказалось запомнено».
Вот буквально с такого ребуса Лакан заводит разговор о влечениях. Из этой достаточно туманной цитаты, мы можем уяснить только несколько деталей. Во-первых, что, говоря о влечениях, мы не сводим их к энергии в широком смысле слова. И здесь уже перед нами не просто очередная критика биологизации влечений. Здесь мы видим, что Лакан уже изначально отталкивается от того, к чему так долго подбирался Фрейд, и я бы даже сказала, что подбирался, но так и не добрался до сути – то, что сами устремления влечений включают в себя историческое измерение, что влечения как энергия всегда соотнесена с исторической областью.
Для того, чтобы понять, что это значит, я зачитаю еще один абзац, который дает нам подсказку о том, в каком направлении нам следует идти к разгадке. И я дальше цитирую: «место влечения смерти следует искать в исторической области, так как артикулируется оно на уровне, определить который можно лишь исходя из означающей цепочки, то есть постольку, поскольку функционирование природы может быть соотнесено с неким ориентиром – ориентиром, устанавливающим определенный порядок. Необходимо что-то такое, что лежало бы по ту сторону природы – там, откуда она могла быть крепко схвачена силой памяти…».
Как видите, теперь немного проясняется. Перед нами историческая область, пока еще не менее туманная, но она только таковой и останется, так как по сути, Лакан апеллирует к области топологической, определить которую, повторюсь и подчеркну, можно лишь исходя из означающей цепочки. И да, на самом деле это напоминает разговор о травматическом событии Фрейда, когда мы с вами заключили, что ничего не предшествует, но только с появлением игры, с появлением разных тактов игры, задним числом мы об этом предшествии говорим. Но, в действительности, уже здесь добавляется один крайне важный нюанс, не знаю, обратили ли вы на него внимание, но Лакан на нем настаивает – если мы говорим о том, что эта область о себе заявляет, а заявляет она о себе, как понятно уже из первой цитаты, самим устремлением влечений в эту область, но определить ее мы можем только исходя из означающей цепочки, то получается, что влечения оказались по эту сторону относительно означающей цепи, а если еще точнее, то буквально заключены в нее. И с одной стороны, эта мысль также близка к той, к которой нам удалось подобраться, следуя за Фрейдом, я имею в виду тот момент, когда мы говорили о символическом преломлении влечений, о их противоречивости, которая этим моментом определяется. Но, все же, в отличии от Лакана, именно этого шага Фрейд и не делает (и Лакан даже по этому поводу говорит, что «на этом этапе фрейдовской мысли как раз и требуется, чтобы то, о чем идет речь, могло предстать в качестве влечения к разрушению – влечения, которое ставит все существующее под вопрос), и я продолжу, что Фрейд упускает и не подчеркивает именно тот факт, что если мы говорим, что влечения оказались по эту сторону символического, означающей цепи, но при этом стремятся к возвращению, то именно в этом моменте мы можем понять весь их деструктивный характер – их деструктивность заключена именно в этом стремлении, на пути к которому надо преодолеть тот порядок, в который они оказались заключены.
Это крайне сложная и тонкая деталь, и я на ней останавливаюсь, так как именно в ней и заключена вся присущая влечению деструктивность и трансгрессивность, до которой мне так хотелось добраться. Я еще раз подчеркну, что Фрейд действительно в шаге от этой мысли, он действительно задается вопросом в чем заключена деструктивность этого влечения, ведь стремление к возвращению в прежнее состояние само по себе никакой деструктивности не подразумевает. И не знаю, удается ли мне свою мысль донести, поэтому я сформулирую ее еще раз – для того, чтобы влечениям стремится к возвращению, согласно той консервативной природе, о которой говорил Фрейд, им надо трансгрессировать тот порядок, который был задан означающей цепью, и в которую они оказались заключены. Если буквально, то разрушить этот порядок – так как это заключение только порядком и задано. И именно отсюда мы наблюдаем их разрушительность.
И теперь, как мне кажется, легко понять о какой клинической ценности в разговоре о влечениях может идти речь. Ведь что значит трансгрессировать символическое? И Лакан прекрасно это показывает на примере с Антигоной, когда, еще раз, напоминая нам о том, что суть первичной символизации, это различение существования\не существования, первый рубеж, если на него смотреть в обратном порядке, на пути к пределу, и что в этом случае трансгрессивный акт трансгрессирует само существование.
Я думаю, что это только одна линия, по которой можно пойти вслед за трансгрессией символического, и как минимум одно то, что символическое к первичной символизации не сводится, уже говорит о том, что это только один из сюжетов трансгрессивного акта. К тому же, мы с вами прекрасно понимаем, что сам термин – первичная символизация, это некая условность, за которой следует огромный пласт его устройства, который требует отдельного детального разговора о включенности в это устроение влечения смерти. Но на этом я остановлюсь.